СРПСКО СРЦЕ ЈОВАНОВО

Ово су моје опроштајне речи
које приносим времену што следи,
можда ће неком рану да залечи
неког ће другог љуто да увреди

Зовем се Јохан, Немац по рођењу,
од оца Ханса и мајке Грете
наша је кућа знана по чувењу,
у раскоши живех к'о једино дете.

Наследих фабрике, силна имања,
непрегледне шуме и бројна стада
радост ми трајаше све до сазнања
да тешка болест мноме влада.

Доктори рекоше да нећу дуго
годину једну ил' можда две
свет ми се сруши, о моја туго,
у једном дану нестаде све.

Рекоше нећу издржат више
најбољи доктори који постоје,
једини лек је, сви се сложише,
да замене другим срце моје.

О, судбо моја, о дивни часи,
најлепши мој животни трене,
када из болнице стигоше гласи,
нашли су доктори срце за мене.

За цену човек тада не хаје,
и не знам да ли за то постоји,
нисам чак пит'о ни ко га даје,
кад живот нови мени предстоји.

Операција прође у најбољем реду
са новим срцем несташе боли,
тек онда схватих, кад скинух беду,
колико се живот цени и воли.

* * *

Недуго затим, кроз ноћи тавне
у сну ми прилазе лица нека
и звона цркве православне,
буди ме њихова тужна јека.

Јасно видим пределе стране,
прелепе шуме и поља плодна,
ливаде и потоке разигране
брдашца блага и винородна.

Видим и двориште између плота,
амбар и шталу, стазу до куће,
старину неку што дуван мота,
док гледа кера и звиждуће.

Старица крхка живину ваби
док баца просо из мале зделе,
а онда журно ка штали граби
да пусти на воду шарено теле.

Прелепа жена, гипка к'о срна,
двориштем хита да ручак стави
за њом вијори коса јој црна
и мало дете очију плави.

О, та ме слика ходила често,
сновима мојим давала срећу,
спавао нисам ал' то је место,
стварало љубав у мени већу.

* * *

А онда дођоше ружни снови,
које не могах да пребродим,
насташе неки предели нови,
којима свезан, у колони ходим.

Угураше нас затим у нека кола,
пут је трајао бескрајно дуго,
уз псовке, претње, тренутке бола,
од звери се нисмо надали друго.

У Жутој кући, у граду Бурељу,
сазнасмо тако је месту име,
у албанском приватном мардељу,
тамничише нас до почетка зиме.

Последња слике које се јежим
беше зелена маска докторска
и лице које видех, док лежим,
како се кези мрцина мрска.

И светло јако, јаче од сунца,
које ми сева мозгом к'о стрела
док ме на живо секу к'о јунца
и крв док шикља, последња врела.

Задње што видех бејаху руке,
шиптарске како дигнуте стоје,
на њима дрхтећ' уз тешке муке
још увек куца - то срце моје.

* * *

Тај урлик страшан што небо пара
враћ'о ме стално из ноћних мора
све сам мислио да сан ме вара
и спас да доноси једино зора.

Кренух на пут, непознат, далек
да нађем извор несаних ноћи,
да решим једном, али за навек,
куд срце вуче - где морам поћи?

Косово беше циљ мога пута
тамо ме поведе душа и тело
кренух к'о путник који не лута
коме је познат и крај и село.

Угледах цркву из снова мојих
пред њом је стража, то ме зачуди,
са војском неку реч прозборих
кажу да чувају цркву од људи

Какви су људи што би да сруше
лепоту ову из средњег века
имају ли они бар мало душе
знају ли каква их судбина чека?

Пред мојим очима пукло село
око њега свуда бодљикава жица
к'о да га нешто за век проклело
и људе у њему згрчених лица.

Гледај Европо, завриштах тада
погледај свете ту правду нашу
докле ће овај народ да страда,
а други и даље оружјем машу.

Изнад те туге, изнад те жице,
осетих поглед који ме тражи
угледах познато дечије лице
које ме ноћу сновима блажи.

И приђе мени кроз жица сплет,
загрли ручицом око врата
то божје биће, небески цвет,
прозбори нешто: "Тата, тата".

А срце моје к'о лудо скаче,
шавови хоће да попуцају,
шта ли те речи њему значе
да ли се можда препознају?

Нисам ни хтео ал' моје руке
кренуше к њему некако саме
то дете нежно, о моје муке,
беше к'о зрачак из љуте таме.

Жена из снова дојури с врата,
из оног истог дворишта преко,
"Милане сине, то није тата,
он је на небу негде далеко.

Наш Јован сине Косово чува
заједно горе с Лазаром светим
чујем га увек кад ветар дува,
тебе кад гледам њега се сетим."

Стојимо тако, жица нас дели,
а срце спаја љубављу истом,
и свет је застао, управо цели,
заустављен божанском искром.

У повратку мало застах по страни
задивљен, поносан и препун среће,
док Јован и мртав Косово брани,
Србима га нико одузети неће.

Од јуче ја сам Петровић Јанко,
рођењем Немац, Србин по вери,
написах ово јер желим жарко,
истину да сазнају светске звери.

Од стида мало да погну главу,
злочинце казне - добро их знају,
жртвама српским да одају славу,
имена њихова вечно да трају.

These are my words for goodbye
Words I submit to the future pending,
Some might be healed by those words
And some might be bitterly offended.

My name is Johan, German by birth,
Hans and Greta, my parents’ name.
Ours was an esteemed family,
An only child of splendor and fame.

All the estate was left to me,
An estate huge, no poverty, never
My joy lasted till I found out
That my days are numbered forever.

Doctors said I won’t last much longer
Maybe a year or two, or so they feared
My world collapsed on top of my head
In a single day it all disappeared.

They said I can’t hold much longer
The best of doctors, wise, no other,
The only cure is, they all agreed,
To replace my poor heart with another.

Oh, that stroke of luck and gift from destiny,
The most wonderful moment of my life,
When they called me from the hospital
They found for me another heart.

The price is no object in such moments
And I did not even ask for the cost,
I did not even ask whose the heart was
Thinking only: my life is not lost.

The procedure was as smooth as ever
My new heart swept the pain away,
And only then I understood finally
How much for a life we are willing to pay.

* * *

Shortly after, in those long nights
By some strange faces in my dreams I’m trapped,
And I hear the bells of an orthodox church
And their sad echo wakes me up.

I clearly see those foreign plains
Amazing forests and fields so fine
And meadows and playful streams
Vineyards and hills, in this valley to be mine.

I see this yard in front of the house
The path, the barn and stable, bristling,
An old man is smoking at leisure
Watching his dog and quietly whistling.

Elderly lady feeding the chickens
Throwing them wheat from a bowl so small,
And then quickly rushing to her stock
To pour some water for them all.

And a beautiful woman, slender as a doe
Hurries to tend to lunch for today
Her black hair as a cape behind her
And a blue-eyed child, eager to play.

Oh, that is the image that came to me often
And happiness brought to all my dreams,
Asleep or awake, that special place
Gave me my new love, or so it seems.

* * *

And then the nightmares came along
I was not able to overcome the pain
Some new images started to appear
New nightmares: I am in chain.

We were all roughly pushed in a car
The trip was forever, or so it seems,
There were curses, threats, pain and fear
But what else to expect from the beasts.

That was the Yellow house, city of Burdelj
The horrible place, the horrible name,
It was an Albanian private estate,
Where we were kept until winter came.

The last thing I saw, I still do shiver
A green doctor’s mask in that dreaded place
Lying down, I saw the face clearly
And I understood: it was the enemy’s face.

A blinding light, stronger than sun
Rushes through my tormented brain
They cut my body without anesthetic
And blood gushes together with pain.

Hands of the beasts, that’s the last I saw
Enemy’s hands, I clearly see,
On those hands, shivering, dying,
The very heart they stole from me.

* * *

That eerie scream piercing through the night
Familiar nightmares my tormentors had sawn
I kept thinking that dreams were deceptive
And that the relief will be brought by dawn.

I set on a journey, long, unfamiliar
To find the source, that’s what I will do
Set on the journey as if I knew the path
Where is my heart sending me to?

Kosovo was my destination
My body took me there, and my soul
I set on the journey as if I knew it
As if I knew that place, knew it all.

All of a sudden the church from my dreams
Surrounded by guards, I was surprised to see,
Several words I spoke with those men
Why the church was guarded, that surprised me.

What kind of people would do the unthinkable
This medieval beauty who could burn?
Is there a human soul left in them
Are they aware what destiny brings in return?

I see before me a small village
Surrounded by the barbed wire
As if the village was cursed forever,
Haunted people, as if torched by fire.

Take a look, lady Europe, I screamed
Look at the justice given by you
For how long will this nation suffer
Under oppression, old and new.

Above the sorrow, above the wire
Two eyes searching, sad and hollow
That was a face of a child, so familiar,
In my sleepless nights it soothed my sorrow.

The child approached me through the wire
Embraced me with tiny arm, so frail,
God’s creature, a heavenly flower,
Quietly stuttered: “Daddy, you came.”

Crazy and wild, my heart skipped a beat
Stitches will burst, that I can see
What did those words mean?
What has the child seen in me?

I did not mean to, my arms on their own
Moved towards this fragile child
This gentle child, oh I remember,
Was a beam of light when I almost died.

Same woman from dreams appeared rushing
From the guarded yard, wire high and deep,
“Milan, my child, this is not your father
To angels in heaven he went to sleep.

Our Jovan is the guardian of Kosovo
Up there, together with Lazar so true
I always hear him when it is windy,
He comes to me when I look at you.”

And so we stand, divided by wire,
But our hearts are bound by this love so fine,
And the whole, whole world stood still,
Brought to a still by this spark divine.

Going back home, I stopped for a second
I was amazed, proud, and I was strong,
As long as Jovan guards it from heaven
To Serbs Kosovo shall belong.

As of yesterday, I am Petrovic Janko,
German by birth, Serb by my religion new,
This is my story, as I strongly wish
For the whole world to learn what is true.

Bow your heads in shame, bow low
Punish the guilty, says this poem of mine.
Give some peace to the true victims
Their names in glory forever will shine.

Translated in еnglish: Vera Krmpot

Несу я своё вам прощальное слово,
пускай же не властно над ним будет время;
кому прозвучит оно слишком сурово,
кому облегчит оно тяжкое бремя.

Я немец по родине, Йохан мне имя,
рожден был от Ганса я матерью Гретой;
в народе семья моя истинно чтима,
единственным сыном я рос в ней безбедно.

Счастливый наследник деньгам и поместью,
стадам и лесам бесконечным за лугом;
но счастье мое уничтожено вестью
о том, что я болен тяжелым недугом.

Врачи объявили, что должен пропасть я:
На год или два хватит сердца биенья;
Мой мир раскололся под грузом несчастья,
Разбит, уничтожен в одно лишь мгновенье.

Сказали, что больше не выдержать телу,
никто не продлит мне ток крови по венам;
все в голос один говорили мне: делу
поможет лишь скорая сердца замена.

И новые жизни раскрылись страницы:
никто не опишет восторг мой словами
в момент, когда новость пришла из больницы,
что найдено нужное сердце врачами.

Тогда о цене не стояло вопроса:
кто сердце мне отдал, избавив от хвори, –
об этом не спрашивал, думы отбросив,
ведь новая жизнь предстояла мне вскоре.

Прошла операция лучше, чем ждали, –
и в прошлом остались вся боль и опасность;
когда все невзгоды меня миновали,
я понял, как жизнь дорога и прекрасна.

* * *

Но вскоре мне часто из сумрака ночи
во сне стали видеться странные лики,
и слышал я, глядя в их темные очи,
звон бронзовый, полный печали великой.

Краев тех окрестности вижу я зорко:
густые леса и поля без предела,
луга и ручьи, череда на пригорках
богатых вином и хлебами наделов.

И видится двор мне за низкой оградой,
амбар и конюшня, тропинка до дома,
старик, раскуривший махорку с усладой,
собака сидит на пороге знакомом.

Старуха, что, кур на подворье скликая,
рассыпала просо из маленькой плошки
и к хлеву спешит и, тельца выпуская,
дает ему воду и хлебные крошки.

Прекрасная женщина с грацией серны
спешит через двор за горячим обедом,
я помню цвет кос – цвет серебряной черни,
а рядом с ней мальчик с глазами как небо…

О, часто же снилась мне эта картина,
не раз мой полуночный сон прогоняла;
я часто был счастлив лишь ею единой:
земля та родной и любимой мне стала.

* * *

Но после мне стали являться кошмары,
и были те ночи длинны и бессонны;
стал новых земель видеть в дрёме гектары
и мерить шагами их в длинной колонне.

В холодной машине везли нас с конвоем
бездушным, и путь тот казался нам вечным;
никто, кроме брани, угроз и побоев,
не ждал ничего от зверей бессердечных.

В Албании северной, рядом с Буррелем –
название городу было такое –
нас в лагере сельском с неведомой целью
до ранней зимы продержали в неволе.

Сна образ последний всегда содрогаться
меня заставлял: чуть прикрытое маской
хирурга лицо; в этот миг он смеялся,
черты искажались в гримасе ужасной.

Мне свет ослепительный, ярче, чем звезды,
пока, как быка, разрезали живого,
впивался в сознание, острый, как гвозди,
а кровь все текла по холодному полу.

В минуту последнюю видел я руки,
албанские руки, в которых дрожало
и билось, и рвалось от тягостной муки
то сердце, что жизнью второю мне стало.

* * *

От выкрика, полного боли и жара,
всегда просыпался в сильнейшем волненье,
но верил, что лгали ночные кошмары
и ждал до рассвета ухода мучений.

Я тронулся в путь, незнакомый, далекий,
на поиски, чтобы хотя бы отчасти
понять мне причину терзаний нелегких;
я шел, куда сердце влекло меня часто.

До Косово, мне стороны неизвестной,
меня потянуло порывом душевным;
я шел напрямик по дорогам окрестным
как путник, что знает тот край и деревню.

Ту церковь нашел из видений несвязных,
но к ней мне охранники путь преграждали,
что диким казалось; с их слов стало ясным:
ту церковь они от людей охраняли.

Что это за люди, которые могут
разрушить такое наследие предков,
жива ли в их душах хоть искра от Бога,
и знают ли, что будет с ними за это?

Пейзаж деревенский все ближе, навстречу
кольцо неразрывной колючей ограды,
казалось, здесь всё кто-то проклял навечно –
и люди с тех пор стали свету не рады.

Смотри же, Европа, внимательным взглядом
своим обведи эту бедную землю:
страдает народ нестерпимо, а рядом
другие все так же оружьем владеют.

Сквозь горечи тьму и леса заграждений
следить за мной кто-то глазами пытался;
узнал я мальчишку из давних видений,
чьим образом часто во сне утешался.

И прямо навстречу с большими глазами,
раскинув ручонки, бежит косолапо;
просунул их между стальными шипами,
обнял и лепечет мне на ухо: «Папа!»

А сердце мое, как безумное, скачет,
и швы на груди разорваться готовы:
быть может, я знаю, что именно значит
для мальчика это короткое слово?

В ответ и мои огрубевшие руки
к нему потянулись по сердца совету,
как будто бы вновь после долгой разлуки
увидел его я, как искорку света.

Хозяйка с порога знакомого дома
смотрела, как льнет ко мне мальчик нелепо;
«Сыночек мой, Милан, он нам незнакомый,
давно взяли ангелы папу на небо.

Наш Йован теперь нас от бед охраняет
на Косово с Лазарем светлым; я слышу
его, когда ветер по саду гуляет,
и часто в тебе его образ я вижу».

И так еще долго мы вместе стояли,
не видя меж нами колючей границы;
минуты для нас тогда течь перестали,
задержаны будто бы Божьей десницей.

И после я долго тянул с возвращеньем,
бродил по окрестным селениям, зная:
хоть Йован и мертв, но с великим почтеньем
из Косово сербы о нем вспоминают.

Теперь и навеки я – Петрович Янко
и, выросши немцем, стал Сербии братом;
прочтя эти строки, желаю, чтоб всякий
узнал на земле нашу горькую правду.

Пускай устыдятся жестокие нравом,
на сербов глаза будут миру открыты,
великая честь им и вечная слава,
пускай имена их не будут забыты.

Турышева Екатерина (Туришева Jекатерина)